Posts Tagged ‘суфийская поэзия’

О чем говорит поэзия Поэзию сравнивают с мистикой и эротикой. Сходство очевидно, остановлюсь на бесспорных отличиях. Первое и самое главное - смысл или, лучше сказать, предмет: то, о чем поэзия сообщает. В основе мистического опыта - не исключая атеистических школ вроде

Поэзия Внутри этой культуры родилась и развивалась великая национальная поэзия. При дворе поэзия была не только приятным времяпрепровождением; она стала обычным языком должностных лиц. В стихах они выражали свою радость по поводу наступления весны или боль обманутой

На Сентябрь 24, 2003

РАССКАЗ О ТОМ, КАК НЕКИЙ
ХОЗЯИН ВЫЯСНЯЛ ДОСТОИНСТВА
КУПЛЕННЫХ ИМ РАБОВ

Один хозяин от богатств своих
Двух приобрел рабов недорогих.

И речью, что дается всем нам в дар,
Стал купленный испытывать товар.
Известно: наша речь на первый взгляд
Иль сахарный сироп, иль горький яд.
Слова, что плохи или хороши,
Лишь занавес пред сводами души.
Людская речь - завеса, а за ней
Порою клад, порою жало змей.
Скажу точней: за каждым словом - клад,
Но клад, который змеи сторожат.
Был первый раб с повадкой златоуста.
Словами выражал он мысль и чувство.
Казалось, речь его без берегов
Морская ширь, где много жемчугов.
Не прям наш путь, нам свойственны грехи,
Как отделить нам суть от шелухи?
Определяет лишь Корана свет,
Где истина, где суета сует.
Скосив глаза, мы зреть обречены
На полуночном небе две луны.
И две луны нам кажутся при этом
Как бы вопросом нашим и ответом.
Но двух на небе лун - мы знаем - нет,
А есть одна, и в ней сокрыт ответ.
Ты взгляда не коси, чтобы видна
Была на небе лишь одна луна.
Когда перед тобою собеседник,
Твой слух - не судия, а лишь посредник.
Туманна может быть и лжива речь,
И от обмана чтоб себя сберечь,

Доверься лишь тому, что видно глазу..
Но возвратимся к моему рассказу,
Хозяин понял: получил он в дом
Раба, что быстрым обладал умом.
Хозяин, подозвав раба второго,
Поморщился от запаха дурного.
Шел от раба такой тяжелый смрад,
Что покупщик покупке был не рад.
Он, морща нос, промолвил: «Ради Бога,
Сядь или стань подалее немного.
Сказать по чести, лекарям бы надо
Лечить твой рот от гнили и от смрада.
Так, говоришь, ты раньше был писцом
И каллиграфа труд тебе знаком.
Ну что ж, хоть от тебя исходит смрад,
Тебе, рабу, я и такому рад.
Ибо сжигать не стоит одеяла,
Коль под него одна блоха попала!»
Сказал хозяин: «Первый мой гулям,
Ты сходишь в баню и вернешься к нам!»?

А сам остался он с рабом вторым,
Сказал ему: «Давай поговорим!
Ты так чистосердечен и толков,
Что стоишь ста иль тысячи рабов.
Я вижу: ты - слуга хороших правил,
А не такой, как друг тебя представил.
Он мне сказал, что ты - мой раб второй —
Нечестный, лживый и такой-сякой».
Ответил раб: «Мой друг душой вовек
Не покривит; он - честный человек.
Правдив он, и душа его чиста,
В нем выше чести только доброта.
Правдивость свойственна ему отроду,
Я за него готов в огонь и в воду.
Его слова не могут быть обманны,
Наверно, правда, есть во мне изъяны.
Своих изъянов зреть мы не вольны,
Любой изъян видней со стороны.
Когда б порочный видел свой порок,
Он с легкостью его б исправить мог.

Я, например, не вижу черт своих,
Меж тем как вижу лица всех других.
Не всякий из Аллахом сотворенных
Сильней своих пороков затаенных».
«Постой, мне мыслей не постичь твоих!
Хозяин приказал, и раб затих.
Хозяин продолжал: «Чтоб стало ясно,
Что приобрел тебя я не напрасно,
Ты расскажи про друга своего,
О всех изъянах и грехах его!»
«Ну что ж, хозяин, грех того гуляма,
Что слишком прост, все говорит он прямо.
Второй порок, вернее, благодать,
Что он за правду жизнь готов отдать.
Порой мы промышляем добротой,
Боясь суда в преддверье жизни той.
И нам, чтоб истины постигнуть суть,
Хоть раз туда б хотелось заглянуть.
Так и вода истока там, на взгорье,
Мечтает стать рекой, текущей в море.

Сказал Пророк: «Узнает всяк из вас,
Что суждено ему, лишь в Судный час,
Когда за зло и за добро ему
Воздастся мерой - десять к одному!»
Порою и щедры мы в ожиданье,
Что нам за щедрость будет воздаянье.
Но ведь жемчужин блеск не награждений
Искателю дает, а утешенье.
И потому грешит дающий тот,
Кто за даянье щедрой платы ждет.
Даянье, коему ты знаешь цену,
Сродни не благостыне, но обмену.
И потому даяние подчас
Не столько рук деянье, сколько глаз».
Раб продолжал: «Я назову, пожалуй,
Собрата моего порок немалый.
Он не в других порок заметить рад -
В себе изъяны ищет мой собрат.
В нем ты изъян еще такой найдешь:
К себе он плох, ко всем другим хорош!»

Прервал раба хозяин: «Ты теперь,
Хваля деянья друга, пыл умерь,
Когда я сам увижу в нем изъяны,
Твои хвалы, пожалуй, будут странны!»
Ответил раб: «Клянусь я словом верным,
Клянусь Аллахом нашим милосердным,

Что ниспослал пророков в светлый час
Не по своей нужде, а лишь для нас,
Клянусь великим именем Аллаха,
Который создал из воды и праха
Рабов и повелителей держав,
Что я в реченье о собрате прав!»
Тем временем гулям, что в бане мылся,
В дом своего владельца возвратился.
Хозяин отослал раба второго
И первого призвал, чтоб молвить слово.
Спросил хозяин, рядом усадив
Раба, который был сладкоречив:
«Скажи мне честно, мой слуга послушный,
Сладкоречивый раб и добродушный,

Насколько справедлив, насколько прав
Мой раб второй, тебе оценку дав?»
«Что ж говорил он обо мне плохого,
Что в страх тебя его повергло слово?
Подай хотя бы знак или намек,
Что наболтать, наклеветать он мог?»
«Тот мой никчемный раб сказал про друга:
Ты - как лекарство, что страшней недуга.
Он рассказал мне про твое неверье,
Про вероломство, алчность, лицемерье».
От этих слов взъярился раб мгновенно,
От гнева на губах вскипела пена.
Он закричал: «Тот раб - презренный пес,
Что с голодухи жрать готов навоз.
Честь, дружба, долг - ничто ему не свято!»
Так, распаляясь, раб честил собрата.
Опровергал он бранью клевету.
Хозяин палец приложил ко рту
И молвил: «Из твоих я понял слов:
Не твой собрат ничтожен - ты таков!

Хоть чист твой рот и твой приятен вид,
Но все ж отсядь, душа твоя смердит».
Недаром говорят: «Лишь тот велик,
Кто может свой обуздывать язык!»
Известно нам, когда темна душа,
То красота не стоит и гроша.
Иной хоть некрасив, но все ж приятен
Тем, что душою чист, хоть и не статен.
Пусть чаша хороша, но ведь важней
Не красота ее, а то, что в ней.
На красоту приятно нам взглянуть,
Но все ж не красота важна, а суть.
Что красота? Она, увы, мгновенна.
Лишь наша сущность вечна и нетленна.
Немало раковин на дне морском,
Но лишь в немногих жемчуг мы найдем.
Ракушки схожи все, но неспроста
В той - жемчуг, в этой - только пустота.
Мы люди - раковины, и отнюдь
Не всех сходна с жемчужинами суть.

И облик наш подчас не так уж важен:
Кирпич крупнее, чем алмаз, и глаже.
Быть может, в сто, быть может, в двести раз
Твоя рука твоих сильнее глаз,

Но ты рукою схватишь то, что рядом,
Меж тем как целый мир охватишь взглядом.
И мыслью, что рождается в сердцах,
Повергнуть можно сто миров во прах.

(Пер. Наума Гребнева).

Джалаладдин Руми. Маснави (Поэма о скрытом смысле)- СПб.: «Диля Паблишинг», 2001. -352с.
Из серии «Литературное наследие Востока»

Posted by nimatullahi на Октябрь 5, 2002

В мусульманстве тоже очень много мистики. Наиболее характерным выражением мусульманского мистицизма является персидский суфизм. «Суфизм» – это одновременно религиозная секта и философская школа очень высокого идеалистического характера, боровшаяся одновременно против материализма и против узкого фанатизма и понимания только буквы Корана. Суфии толковали Коран мистически. Суфизм – это философское свободомыслие мусульманства, соединенное с совершенно своеобразной символической и ярко чувственной поэзией, всегда имеющей скрытый мистический смысл. Рассвет суфизма – первые столетия второго тысячелетия христианской эры. Для европейской мысли суфизм долго оставался непонятным. С точки зрения христианской теологии и христианской морали смешение чувственности и религиозного экстаза недопустимо, но на Востоке это прекрасно уживалось вместе. В христианском мире «плотское» считалось всегда враждебным «духовному». В мусульманском мире плотское и чувственное принималось как символ духовного. Выражение религиозных и философских истин «на языке любви» было общераспространенным обычаем на Востоке. Это и есть «восточные цветы красноречия». Все аллегории, все метафоры брались «из любви». – «Магомет влюбился в Бога»*, – говорят арабы, желая передать яркость религиозного жара Магомета. – «Выбирай себе новую жену каждую весну на Новый год, потому что прошлогодний календарь уже никуда не годится»**, – говорит персидский поэт и философ Саади. И в такой курьезной форме Саади выражает мысль, которую Ибсен высказал устами доктора Штокмана: «…истины не походят на долговечных Мафусаилов, как многие полагают. При нормальных условиях истина может просуществовать лет семнадцать-восемнадцать, редко долее…»

* Confessions of Al-Ghazzali. Claod Field.
** Sadi’s Scroll of Wisdom. (Wisdom of The East Series).

Поэзия суфиев станет понятнее для нас, если мы будем иметь в виду этот общий чувственный характер литературного языка Востока, идущий из глубокой древности. Образец этой древней литературы – «Песнь Песней». Странной для нас чувственностью образов отличаются многие места книг Библии и все древние восточные мифы и сказания.

«Персидские мистики-поэты суфии по большей части писали о любви к Богу в выражениях, применимых к их прекрасным женщинам, – говорит переводчик Джами и др. Хадланд Дэвис, – по той причине, как они объясняли это, что никто не может писать небесным языком и быть понятым» («Persian Mystics»).

Идея суфиев, – говорит Макс Мюллер, – это любовное слияние души с Богом». Суфии утверждали, что на человеческом языке ничто не может выразить любовь между душой и Богом, кроме любви между мужчиной и женщиной, и что, если мы хотим говорить о единении души с Богом, мы можем выразить это только на символическом языке земной любви. И когда мы читаем некоторые из их восторженных стихотворений, мы должны понимать, что поэты суфии употребляли большое число выражений, имеющих свое определенное и признанное значение в их языке, то есть что многие выражения имеют у них особенное значение. Так, сон означает размышление, медитацию; аромат – надежду; поцелуи и объятия – порывы благоговения; вино означает духовное знание и т.д.
Цветы, которые возлюбленный Бога собирает в его розовом саду и которые он хочет дать своим друзьям, настолько обессиливают его ум своим благоуханием, что он выпускает их из рук, и они вянут, говорит Саади. Поэт хочет сказать этим, что сияние и блеск экстатических видений бледнеет и теряет краски при попытках передать их человеческим языком. (Мах Muller. «Theosophy»).

Вообще нигде на свете и никогда поэзия не сливалась с мистикой так, как в суфизме. И поэты-суфии часто вели странную жизнь отшельников, пустынников, странников, воспевая в то же время любовь, красоту женщин, аромат роз и вина.

Джелаль эд-Дин следующим образом описывает соединение души с Богом:

Возлюбленная сказала своему милому, желая испытать его, однажды утром: «Я хотела бы знать, кто тебе дороже, ты сам или я, скажи мне правду, мой жарко любимый». Он отвечал: я так поглощен в тебя, так полон тобой от головы до ног, что от моего собственного существования остается только имя, и в моем существе нет ничего кроме тебя, о, предмет моих желаний. Я потерян в тебе, как чистый рубин, наполненный светом солнца, теряется настолько, что в нем не видно больше ничего, кроме сияния солнца. (М. Muller).
В двух знаменитых поэмах Джами (XV век) «Саламан и Абсаль» и «Юсуф и Зюлейка», в самых страстных формах изображается «восхождение души», ее очищение и слияние с Божеством.

Руми. Меснени-и Манави* Из всех плодов, что принесла нам суфийская традиция, более всего известно и ценимо наследие суфийской поэзии наряду с музыкой и танцем, кои сопровождали ее на протяжении веков. Когда европейские востоковеды в конце XVII века ‘открыли’ суфизм, именно суфийская поэзия прежде всего поразила их и убедила, что они обнаружили нечто удивительное в культуре Востока. Конечно, открытие литературы суфизма потребовало отделить его от узко понимаемого ислама. Суфийская поэзия вначале истолковывалась в рамках общих романтических представлений и потому ‘выводилась’ из греческих, христианских и индуистских источников. Гете и Эмерсона пленили переводы персидской суфийской поэзии, выполненные сэром Уильямом Джонсом и Фридрихом Рюккертом*. * Перевод В. Державина. Британские колониальные чиновники, вынужденные учить персидский язык в целях дипломатии и сбора налогов, свои знания языка приобретали прохождением обычного курса классической персидской литературы. На протяжении всего XIX века не стихали споры относительно толкования Хафиза, Руми и других великих поэтов-суфиев. Как следует воспринимать их ссылки на вино и любовь – в буквальном или в переносном смысле? Помимо подобных научных споров, восприятие этой поэзии читающей публикой большей частью определялось факторами, скорее связанными не с историческим суфизмом, а с культурными процессами внутри евро-американского общества. Показательным примером приема читающей публикой на Западе персидской поэзии явился успех, выпавший на долю перевода Эдвардом Фицджеральдом (1809-1883) четверостиший, приписываемых довольно незначительному персидскому поэту (но весьма значительному ученому) Омару Хайяму. В 1859 году Фицджеральд, бывший скорее поэтом, нежели ученым, объединил вместе разрозненные стихи неизвестного происхождения в виде нестройной оды, выражающей скептицизм и негодование по поводу викторианских нравов; его перевод ‘Рубай’ по воле случая оказался более высокого качества, нежели подлинник1. Труд Фицджеральда оставался неизвестным, покуда его не ‘открыли’ в одном из книжных магазинов пылившимся среди уцененных книг. С той поры имя Омар стало культовым в литературных кругах. К концу века труд Фицджеральда был переведен на все основные языки, и повсюду в мире стали возникать клубы Омара Хайяма. ‘Рубай’, пожалуй, оказались наиболее известным сочинением английской поэзии XIX века. * Псевдоним Фраймунд Раймар (1788-1866). – Хайям не был суфием, хотя его четверостишия содержат образы, присущие в основном суфийской поэзии. Но есть нечто примечательное в самом факте вознесения персидского поэта за границей, в то время как на родине его за поэта не считали, оценка изменилась лишь с наступлением мировой славы. Можно было бы сравнить феномен Хайяма с ‘эффектом пиццы’, когда сугубо итальянское блюдо из остатков продуктов стало сначала международно признанным, а затем получило признание на родине. Нельзя сказать, что западный слушатель не способен постичь поэзию других культур. Но здесь налицо пример, когда иноязычная интерпретация преобразовывает исходный текст совершенно непредсказуемым образом. Нынешняя мировая известность суфийской поэзии, суфийской музыки и суфийского танца требует объяснения отчасти в понятиях суфийской традиции и отчасти в понятиях того, что можно назвать, за неимением более подходящего термина, массовой культурой. Другие исламские художественные традиции, которым свойствен мистицизм, – каллиграфия и живопись – не так-то легко вывести за узкий круг их ценителей.

В средние века суфизм являлся ключевой философской доктриной исламского мира. Поэтические образы арабской, персидской и тюркской поэзии содержат суфийские представления, не всегда заметные поверхностному взгляду.

СУФИЗМ - это эзотерическое течение в исламе, проповедующее аскетизм и повышенную духовность, одно из основных направлений классической мусульманской философии. Последователей суфизма называют суфиями.

Когда европейские востоковеды в конце XVII века «открыли» для себя суфизм, именно поэзия убедила их в том, что культуре Востока есть нечто удивительное. Вначале она истолковывалась в рамках общих романтических представлений - «выводилась» из греческих, христианских и индуистских источников. На протяжении всего XIX века не стихали споры относительно толкования Хафиза, Руми и других великих поэтов-суфиев. Как следует воспринимать их ссылки на вино и любовь - в буквальном или в переносном смысле? Иллюстрацией этих споров служит успех, выпавший на долю перевода Эдвардом Фицджеральдом (1809-1883) четверостиший, приписываемых довольно незначительному персидскому поэту. Но великому ученому Омару Хайяму. Хайям не был суфием, хотя его четверостишия содержат образы, присущие в основном суфийской поэзии. А Фицджеральд, бывший скорее поэтом, чем ученым, переведя «Рубаи», сделал имя Хайяма культовым в литературных кругах. Это пример того, как иноязычная интерпретация преобразовывает исходный текст совершенно непредсказуемым образом.

Суфийская поэзия создавалась на многих языках. Поначалу, в IX веке, арабский язык использовался в качестве орудия для выражения мистического опыта в стихотворной форме, затем, начиная с XI века, настал черед персидского языка. К сочинению стихов на других родных наречиях, вроде тюркского и раннего хинди, суфии приступили в XIII веке. Этот список можно было бы расширить, включив множество африканских и азиатских языков, которыми и поныне продолжают пользоваться суфии.

Суфийская поэзия представляет собой не просто вдохновенное личное творчество, но и обдуманно устроенный жанр с более или менее разработанными правилами рифмы и размера и сложными шифрами к символическому толкованию, предполагавшему близкое знание предмета.

При оценке суфийской поэзии важно не упустить из виду роль доисламской арабской поэзии в формировании исламской культуры. Коран оказал огромное воздействие на восприятие прекрасного у мусульман - как в его звуковом, так и в визуальном проявлении, но последователи ислама проводили различие между Кораном и поэзией арабских племен, которая создавалась бродячими певцами, утверждавшими, что они черпали свое вдохновение у джиннов. Нравственность большей части доисламской поэзии выглядит двойственной ввиду прославления ею межплеменной вражды, бражничества, любовных мирских утех и гордыни. После распространения ислама прославление воина стали заменять покорностью Богу. Однако длинные оды доисламских времен (касыды) остались в качестве литературных образцов, где темы поиска возлюбленной и размышления о природе образами легли в их основу наряду с сугубо философскими темами.

Представители арабской знати развлекались охотой и часто после нее отдыхали в узком кругу, где подавалось вино. Такое времяпрепровождение породило светскую арабскую поэзию, где превозносились радости винопития и одновременно прославлялась обстановка монастыря. Поэты говорили о кресте и монастыре, о радости винопития и о своей любви к прекрасному виночерпию (саки). Многие из стихов суфиев также содержат образы любви и винопития, которые мы находим в светской поэзии, единственное, что отличает их как мистические сочинения, это контекст и толкование. Например, любовь трактуется как единение с Богом:

«Я Тот, Кого я алчу, а Тот, Кого я алчу, - я сам,
мы два духа, живущие в одном теле.
Кто видит меня - видит и Его.
видит Его - видит меня» (Халладж).

Другие стихи Халладжа представляют собой умозрительные созерцания, изобилующие загадками, основанными на особенностях начертания арабских букв.

Истоки арабской мистической поэзии, лежат в ритмическом построении молитвы. Арабская мистическая проза часто описывает восхищение рифмованной и метрической прозой (садж), которая является одной из наиболее поразительных сторон арабской литературы вообще. Садж продолжают повторять в суфийских братствах на совместных собраниях, часто в сопровождении музыки.

Самые прославленные образцы арабской суфийской поэзии выдержаны в духе придворной литературной традиции в сочетании с условностями доисламской оды, хранящей память о кочевом образе жизни. Так поэт суфий Ибн Араби (1215 г) в своем мистическом трактате «Мекканские откровения» приводит имена влюбленных, прославленных в ранней арабской поэзии. Его привлекает потрясающий образ пустыни и воспевание персидской женщины по имени Низам, а стихам присуши все признаки обычной любовной лирики, хотя, как он сам заявляет в предисловии, истинным предметом его трудов является мистическое, а не мирское: он пользовался любовным стихом только потому, что так писалась поэзия, и это нравилось людям. Некоторые его стихи по образности не отличаются от обычной любовной лирики классического образца и изобилуют бивачными кострами, верблюдами, христианскими монастырями, где встречается прекрасная дева; однако, как явствует из комментария автора, все это не следует воспринимать буквально. Например:

«Она молвила: "Я любуюсь юношей, что с его красой шествует по цветам и садам". Я сказал: " Не изумляйся тому, что зришь: ты зришь себя в зерцале мужчины"».

Ибн Араби дает эти реплики только ради обсуждения того, как Божественное присутствие ищет страстной любви у человечества; когда человек становится полным рабом Бога, Бог становится оком и ухом его, обращающегося целиком в свет и становящегося полным отражением Божественных качеств.

Более значимой фигурой для арабской суфийской поэзии является Ибн аль-Фарид (ум. 1235), египтянин, чьи насыщенные образностью стихи привлекали восхищенных слушателей и почиавшийся, как святой у суфиев. Ибн аль-Фарид был знатоком поэзии любви и винопития, где видны явные следы классической традиции, сочетающиеся с ясными указаниями на суфийскую практику. Образу винопития он дает мистическое толкование:

«Мы пили в память возлюбленной вино,
Коим были пьяны еще до сотворения винограда».

Комментаторы на протяжении ряда поколений объясняли его поэзию тем, что тот был мистик, достигший высот внутреннего опыта. Его стихи постоянно истолковывались в свете метафизики, могила Ибналь-Фарида в Каире оставалась местом паломничества, а устраиваемые там музыкальные радения представляли собой экстатическое повторение его касыд - тексты поэзии превращались в священный текст.

Истоки персидской суфийской поэзии также кроются в недрах суфийской обители. Ода (касыда) и лирика (газель) полюбились при дворах прежних халифских наместников в Восточном Иране, для выражения кратких мистических прозрений суфии предпочитали использовать четверостишие (рубай). Язык их был прост и непосредственен, но отличался парадоксальностью. Когда Абу Сайд приводил эти безымянные стихи, то в своем выборе руководствовался их яркостью и запечатленной в них мыслью. В XI и XII веках персидское четверостишие стало обычным средством суфийской литературы для освещения той или иной мысли. Вот как завершает суфий Айн аль-Кудат обсуждение мистической любви:

«Той ночью мой кумир положил свою длань мне на грудь.
Крепко обхватил меня и вставил мне в ухо кольцо раба.
Я молвил: "Возлюбленный, я стенаю от твоей любви!"
Он прижал свои губы к моим и успокоил меня».

Здесь поэзия - это лишь средство словесного выражения духовного опыта в наиболее впечатляющих образах.

Как и в арабской суфийской поэзии, ряд предметов и тем мистической поэзии был целиком перенесен на персидскую почву суфизма из светской литературной традиции. Те же самые темы становятся предметом иносказательного толкования, преобразуясь согласно правилам, лежащим вне пределов стихотворного текста. Вино перестает быть материальной субстанцией, становясь теперь обозначением упоения Божественной любовью. Христианские отрок или отроковица, что разливали вино в монастыре, олицетворяют теперь суфийского наставника, Пророка или даже Бога; отличие состояло лишь в том, что кравчим становится местный перс из немусульман или маг (зороастриец), а позже даже индус.

Суфийская поэзия привлекала образы вина и идолопоклонства, чтобы через потрясение ими достичь конечной цели, ради которой следовало пожертвовать благопристойностью и добродетельностью (возможно, по тем же соображениям целомудренные монахи и монахини в христианской Европе часто обращались к любовной и брачной символике). Образ идолопоклонства действовал особенно вызывающе, но он был связан с поклонением Божественному возлюбленному как идолу, а вовсе не с призывом посещать языческие кумирни! В частности, не имело значения, какому идолу призывали поклоняться. Важна была не точность с религиозной точки зрения, а утверждение всепоглощающей любви, которую совершенно не заботит чужое мнение.

Рассмотрим еще несколько часто используемых образов персидской суфийской поэзии.

Легендарный персидский шах Джамшид знаменит своей чашей с эликсиром жизни, которая является не просто царским кубком, но олицетворяет собой мистическое сердце; вглядываясь в него, можно узреть все сущее.

Недоступная жемчужина служит гностическим и библейским символом знания, достающегося огромной ценой.

Волхвы или зороастрийские жрецы соединяются с образом хозяев кабачков и олицетворяют суфийских наставников.

Требуемое для придворных церемоний персидских шахов вино символизирует опьянение мистической любовью.

К этой веренице тем прибавляется череда персонажей, известных из Корана или исламской истории. Изначальный завет, закрепивший отношения между Богом и человеком, часто предстает одним словом из коранического текста; с той поры, когда потомки сынов Адама утвердительно ответили на вопрос Бога: «Не есть ли Я Господь ваш?» Это время на персидском языке известно как «День не есть ли Я?». Иногда для этого употребляется выражение «последняя ночь», поскольку вчера было первым днем творения, сегодня есть бытие мира, а завтра будет воскресение.

Заметное место занимает в поэзии библейский и одновременно коранический персонаж Моисей - его чудеса превращения собственной руки в совершенно белую или обретение в темноте живой воды. Но все же Моисей играет второстепенную роль по сравнению с вечно живым пророком Хидром, чье эзотерическое знание, полученное от Бога, делает его учителем Моисея. Противник Моисея волхв-самирит представляет собой злого обманщика, но, тем не менее, его хитростями восхищаются. Пророк Иисус предстает искусным лекарем. Его дыхание возвращает мертвого к жизни, как и слова, что воскрешают убиенных птиц. Наряду с этими образами Священного Писания часто выступает образ Халладжа. Постоянно ссылаются на его мученическую смерть и восклицание «Я есть Истина!».

Любовная лирика суфиев сосредоточена на описании внешних черт возлюбленной. Наиболее характерными из них являются луноликость и черные косы, которые отражают нераздельные Божественные качества милости и гнева, ислама и неверности. Образ женских кос с нескончаемыми вариациями предстает в виде силков, пленяющих влюбленные сердца, при этом брови уподобляются лукам, выпускающим стрелы, которые смертельно ранят.

Персидские сады, известные своей славой еще с античности, служили поэтам для создания наиболее запоминающихся образов. Стройный кипарис намекает на стан возлюбленной, отражаясь в образе райского дерева. Именно сюда усядется птица души, когда вознесется на небеса. Соловей ли это, одиноко поющий розе, либо вернувшийся к небесному охотнику сокол - их домом является райская обитель, где живет подобная Фениксу вещая птица Симург.

Этот список образов можно дополнить иными символами, почерпнув их из большой вереницы традиционных космологических наук, включая астрологию и алхимию, с которыми хорошо знаком любой образованный человек на Востоке.

Арабскую и персидскую суфийскую поэзию, однако, невозможно отделить от традиции придворной поэзии. Исходя из их социального окружения, может показаться, что поэзия, бытующая в суфийских обителях, где прославляются Божественная любовь и крепкие узы, связующие наставника и ученика, имеет мало общего с официальными одами, которые сочиняли профессиональные поэты в честь своих знатных покровителей.

Пространные и необычные панегирики, адресуемые правителям, отвергаются современными западными критиками как грубая лесть. Однако при более пристальном рассмотрении обнаруживается, что большая часть придворной поэзии проникнута теми же самыми образами, что были в ходу среди суфиев. Одинаковые стихи в одной ситуации воспринимались как восхваление обычного вина и земных страстей, тогда как в иных обстоятельствах их можно было бы истолковать как мистическое опьянение и Божественную любовь. Многие стихи, имевшие хождение в суфийских обителях, на самом деле были созданы при дворе. В равной мере можно было воспринимать эти поэмы обращенными и к царскому покровителю, и к суфийскому наставнику, и к Богу, и к прекрасному отроку, разливающему вино на пирушках. То мастерство, с которым поэт наподобие Хафиза мог вызвать в уме читателя одновременно все эти смыслы, делает почти невозможным приемлемый перевод.

Несколько слов о переводах суфийской поэзии на европейские языки.

Большей частью научные переводы суфийской поэзии Хафиза или Руми были сделаны без всяких притязаний на поэзию. Ценность этих переводов заключалась в том, что они сосредоточивались на смысле, сохраняя метафоры и ссылки, которые использовали Руми и Хафиз для передачи своих мыслей. Переводчики пытались сделать источники как можно более доступными «для правильного понимания», чтобы тем самым другие знатоки могли признать точность их скромных переводческих трудов. Это позволяет читателю при определенных усилиях с его стороны воссоздать общую структуру стихотворения или раздела эпической поэмы, получая некоторое представление о том, как воспринимают данные стихи те, для кого этот язык родной.

В последние годы у профессиональных поэтов появилась склонность брать дословные переводы суфийской поэзии, сделанные учеными, и отливать их в поэтическую форму в соответствии с привычным им европейским языком (как правило английским).

Однако наряду с этой литературной тенденцией все больше проявляется и другая: переводы, в которых почти не ощущается связь с персидским языком, их порой именуют не переводами, а переложениями. Создаваемые людьми, ничем не проявившими себя ни в поэзии, ни в переводческом деле, эти стихотворения, по сути, являются оригинальными сочинениями, вдохновленными либо чтением переводов Руми или Хафиза, либо собственными размышлениями автора. Эти переложения обычно и не стремятся соответствовать форме настоящей газели, лишь отдаленно напоминая ее; выхватываются две или три строки из стихотворения и перерабатываются для создания нового самостоятельного произведения. Даже если отношение этих новых творений к какому-либо оригиналу весьма туманно, они все равно притязают на авторитет персидского поэта - автора источника.

И, наконец, еще несколько примеров поэтических образов, которые использует восточная поэзия, с пояснениями их глубинного, философского смысла:

Любимая, к которой стремится душа, в суфийском прочтении это Единое Божество, слияния с которым жаждет суфий.

Светлый лик возлюбленной – это Истинное, Единое, Бог, а темные локоны – феноменальный мир, мир эманаций (множественностей).

Завитки, кольца кудрей, - оковы иллюзорного мира.

«Провидцы истины твой лик красой томящей называют,
А кудри – узами вериг, коварной чащей называют».
(Насими)

Уста, которые столь малы, что их почти не видно, - отражают идею неизреченного:

«Хоть и начнешь ты говорить, а уст твоих не видно:
Ведь небыль в быль не превратить и словом самым ясным».
(Хафиз Хорезми)

Забвение, даруемое вином, – отрешение от уз бренного бытия:

«Предвечный кравчий мне налил, и я пригубил хмель иной –
Поверь: уже не стало сил хмелеть от блага сей земли».
(Машраб)

Противопоставление очей и сердца – антитеза внешнего и сокровенного.

Соловей, влюбленный в розу – суфий, взыскующий Бога.

Сгореть, как мотылек, в пламени свечи, - означает достичь состояния полного Слияния, - и т.д.

Суфийские образы обогащают бейты газели, которые на первый взгляд - только воспевания любимой (любимого), на самом деле они наделяют образный ряд стихов дополнительными смыслами. В других жанрах восточной поэзии встречаются и очевидно мистические бейты, где суфийский смысл дан непосредственно, а не намеком:

«Бог существует, мир – небытие,
Суть эту каждый праведник постиг»
(Надира)

«Навек от сердца отреши все блага двух миров:
Нам повелитель стран души сокровища несет».
(Насими)

«Забудь привычку различать растенье, тварь и вещь:
Три этих сути не в ладах с единством естества».
(Навои)

«В бессчетные зерцала глядит всегда Единый,
Хоть видимость явлений и кажется несметной».
(Юнус Эмре)

«Покинув свой предел, проник я в глубь небесных высей,
Я беспредельности достиг – что мне с пределом делать?»
(Машраб)

По мнению авторов Л. Арутюнова и В. Танеева: «Суфистская поэтическая символика – "возлюбленная" и "друг", "вино" и "кабачок" – заключают в себе идею божества. Но переключенные в поэтическую сферу, эти символы зачастую лишались мистической абстрактности. Сами аллегории, в которых поэзия пыталась уяснить себе взаимоотношения человека и природы, человека и бога, жизни и смерти и т.д., воспринимались в их реальной жизненной оболочке и сущности. И не будет преувеличением утверждать, что суфийская поэзия, изощренная, мистическая, философская, часто скептическая, пессимистическая <…> воспринималась не абстрагировано, а как жизненная конкретность высокого поэтического искусства <…> В любовной лирике, в воспевании природы, в мудром познании человеческого сердца восточная поэзия действительно достигла удивительных результатов».
СЛОВАРЬ СУФИЙСКИХ ОБРАЗОВ,
любезно предоставленный для читателей Ликбеза
автором СТИХИ.РУ Убайдуллаевым Хикматуллой

Аромат - интенсивное духовное воздействие
Бедуин - человек, не сведущий в духовной науке
Большая чалма - развитый ум
Вдеваемая в жемчужину нить – живая связь со всем мирозданием
Вечер - конец жизни
Вино - это поток божественных откровений, Истина

Сад - процесс тренировки.



Влюбленный - дервиш - суфий.
Возлюбленная - сама жизнь во всех ее проявлениях
Возлюбленный – Всевышний - Источник жизни
Возлюбленный Друг – одно из наименований Бога
Волны – отдельные феномены бытия
Вор – лжесуфий
Время отведенное на урок – человеческая жизнь
Глина - получение материальных наслаждений
Глухой – человек в состоянии патологического эгоизма, мешающего не только услышать другого, но и признать, что другой человек является самостоятельной личностью, а не частью окружающей обстановки
Девять - в суфизме означает разрозненность и множество
Десять - в суфизме означает приобщение тварного (сотворенного Богом) мира, множественного и расщепленного, а также человеческого разума – «девятки» – к Единству Божьему – Таухид
Дракон - животно-эгоистическое начало в самом человеке – нафс
Жемчуг - крупицы Истинного знания
Жемчужина - наша душа, в другом случае жемчужина символизирует удовольствия внешнего мира, отказаться от которых (разбить жемчужину) под силу лишь подлинному адепту суфизма. Этой «жемчужиной» Бог испытывает верующих, проверяя, предпочтут ли они любовь к Нему – любви к земным благам.
Изгиб, косоглазие, и т. п. – то, что мешает правильно воспринимать явления зримого мира.

Кувшин - ум, источник вдохновения.
Кольцо - крyr учеников.





Красота возлюбленной - это красота Истины
Медресе - учебное заведение, которым является весь наш мир
Море – Высшая Реальность
Неверная жена – образ души (сферы эмоций), «тайно» от духовно-разумного начала в человеке соединяющейся с низшими страстями
Ночь - символ духовной темноты, невежества
Осел, ишак - тот, кто далек от познания Истины

Отвергает аромат – не кается в содеянном зле
Павлин – образ бессмертия
Попугай - тот, кто, внешне подражая обычаям суфиев-дервишей (обритие головы и т. п.), начисто лишен внутренних качеств искателя Истины
Посох – разум
Принц - ученик.
Женщина - душа спящего.
Красавица - душа искателя.

Птица – символ души праведного шейха – наставника

Опьянение - просветление, мистический экстаз, в некоторых случаях неспособность плотского разума ориентироваться в духовной реальности.
Чарка - сознание.
Развалины – хаотическое состояния внутреннего мира человека
Река - источник жизни
Роза - это сердце человека
Сахар – в суфийской метафорике обозначение «сладости» благ духовных
Сердце – истинное жилище Бога, душа
Сияние луны - нереальная сущность нашего мира (Луна сама светит отраженным сиянием Солнца).
Слепец - обычно символизирует слепца духовного, на которого непрестанно сыплются всевозможные беды
Собака – в некоторых случаях подразумевается плоть человека – животное начало
Странник, путешественник - суфийский наставник. Чтобы стать причастным к Высшей Мудрости, истинный суфий идет на многие жертвы, избирая путь «жалкого и нищего» странника.
Теплая одежда – соблазнение материальной корыстью

Глыба - мудрый.
Камень отрываемый, бросаемый - побежденные страсти и эгоистические желания.
Утро – духовное пробуждение после «ночи» неведения
Учебные пособия – все обстоятельства, встречи, предметы и живые существа, сопровождающие наше бытие
Учителем же, разумеется, является Сам Создатель.
Флейта-най – символ человеческой души, разлученной с Аллахом и тоскующей по своему Возлюбленному – Источнику жизни, вдали от Которого душу ожидают страдания и смерть. Чем яснее осознает душа свою удаленность от Аллаха, тем более страстно она взывает к Нему и стремится к воссоединению с Ним
Холм - Наставник.
Царь – наставник тот, кто понимает особенности души ученика и неповторимость его земной миссии
Чаша - это сам искатель Истины
Шакал – образ лукавства и вероломства
Экзамены – испытания и искушения, нас постигающие
Ювелир, знаток драгоценностей - суфийский мастер
Явилась любовь - посетило откровение, знамение, посылаемым свыше
Муж – сфера разума
Жена – область чувств
Шип – внутренний изъян, склонность к злу или страдание невежественной души
Верблюд – символ мудреца
Порожняя сума - символ отказа от земных благ, того бескорыстного отношения к жизни, которым отмечены истинные суфии

Влюбленный - это есть дервиш.
Принц - ученик.
Женщина - душа спящего.
Красавица - душа искателя.
Изменчивая красавица - страдания разума, которые дает душа.
Пьяный - дервиш, постигший истину.
Опьянение - просветление.
Чарка - сознание.
Кабак - место, где собираются для тренировки.
Кувшин - ум.
Осколок от кувшина - частичка опыта ушедших мастеров.
Виночерпий - дающий вино истины, то есть одно из обозначений Всевышнего.
Сад - процесс тренировки.
Дерево - мастер без учеников.
Дерево плодоносящее - наставник с учениками.
Гора - высший просветленный, приближенный к Высшему.
Холм - Наставник.
Утес - тот, кто был причиной начала обучения.
Глыба - мудрый.
Камень - староста тренирующихся.
Кольцо - крyr учеников.
Кольцо с драгоценным камнем - круг учеников, в котором присутствует высший Наставник.
Кольцо с сапфиром - практикующие упражнения Соломона.
Кольцо с изумрудом - практикующие упражнения Мухаммада.
Кольцо с алмазом - практикующие упражнения Моисея.
Ожерелье - мастер, который освоил все основные Школы.